Вокруг нескольких бедных обустройстом кабинетов редакции суетился базар: сданные в аренду помещения закрывшихся редакций, подсобки, бывший буфет заняли коммерсанты первого призыва: любители «Амаретто», секретарш с «дополнительными» функциями, малиновых пиджаков. Весь день по коридорам, некогда пристойно-степенного повадками заведения, обитатели которого, по словам моего коллеги Юры еще по «молодежке», не последние люди в городе, таскали по полу с дерзким скрежетом какие-то ящики, коробки... Процесс перемещения туда-сюда не прекращался ни днем, ни ночью.
РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ И ЭКСТРАСЕНСЫ
Толпами бродили коробейники, надевая с порога бодренькую улыбку, сообщали о своей великой миссии осчастливить нас не то грелкой, не то «муранского» стекла стаканами. В закутке под лестницей шла деятельная торговля домашней говядиной. Новоявленные революционеры врывались прямо с митингов и баррикад, распаленные борьбой и готовые нас обличать в консерватизме или просто поставить к стенке и расстрелять всех «коммуняк». После полудня наступало время гадалок и экстрасенсов: «баб Люб», «чаровниц Натали». Они, не внимая нашим молитвам бросить это все пустое, доставали старые коробки из-под конфет и извлекали из них магические предметы: огарки свечей, бумажные иконки, кусочки ладана. Регулярно, отстояв с кружкой у ворот городского рынка, собирая пожертвования на «свой личный» храм, заходил батюшка-раскольник, отстраненный от дел, но не расставшийся с рясой. Он старательно засовывал в дверь свой несвежий носовой платок, чтобы та не отходила, а то «всюду слежка», шепотам сообщал, что его преследует черный «воронок», и кидался задернуть на окне штору. Но, как ни всматривались мы, напротив дома печати никаких подозрительных машин не находили. Хотя разуверить его в том, что КГБ (он эти буквы произносил почти беззвучно) до него теперь нет дела, было тщетно, а зачем? Он в таком исходе терял статус жертвы. Пару раз являлись в белых одеждах адепты «дэвы Марии» (Белое братство). Выступающий впереди держал высоко над головой на вытянутых руках изображение, вероятно, той самой миссии.
С ДРУГОЙ ПЛАНЕТЫ
Поэты подтягивались к вечеру. Самый колоритный из них был Женя: всегда в нараспашку добротного сукна шинели морского офицера (он недавно еще служил на флоте), а теперь вот обратился в бродячего, кажется, бездомного поэта. Своим агрессивным напором вынуждал слушать свои сочинения часами напролет, иногда разбавляя или сдабривая, поди пойми его, классикой. Когда Маргарита Петрова, большой знаток поэзии, уличала его в присвоении чужого, жизнерадостно ржал.
Рите выпала и тяжелая доля общаться с заходившим от случая к случаю человеком, с его слов, со значимой фамилией, произошедшей от морского колокола. Да Бог бы с ней, с фамилией, но он страстно желал переселения людей на другие планеты, а когда Рита выразила недоумение по поводу целесообразности такого предприятия, страшно разгневался. Зачем приходили? Заявить о себе, остаться в истории, повлиять на ее ход. В себе они не сомневались, но до сих пор страдали из-за того, что окружение их всерьез не принимало. А тут грянула свобода!
ПОД ДВОЙНОЙ ЦЕНЗУРОЙ
В то время ее понимал каждый по-своему, одни как возможность ходить на публике нагишом, другие «всех - к стенке и в расход», третьи. да что там перечислять, доброго мало. Мы же, рожденные СССРом журналисты, творившие под двойной цензурой: внешней и собственно внутренней, не знали, что же с ней, такой желанной и вожделенной теперь делать. Внешняя - благополучно канула в Лету, внутренняя свербила, кабы чего не вышло. Лишились мы и направляющего, и указующего перста. Тогдашний голова района Кузьмич, про таких говорят: в принципе-то он мужик неплохой, свободу тоже разумел по-своему: коль мы вас не понуждаем, то и вы, будьте добры, как-нибудь сами, сами. Появятся деньги - дадим. Иногда, надо признаться, перепадало. Но рубли успевали обесцениться за большой временной промежуток, ценники-то три раза на дню в магазинах переписывали, вот и получите, распишитесь: не зарплата - слезы. Наш бухгалтер Валентина Петровна ссыпала голубые ассигнации в самодельные кульки из старых газет, как семечки в сельпо, и торжественно вручала их труженикам пера.
И все-таки путь к свободе удалось обрести. Надо признаться, так вольно, радостно никогда не работалось за все сорок лет в профессии.
ПАМЯТНЫ МУДРОСТЬЮ
Пролегал он проселками, по тропкам, едва угадываемым в полях, или вообще без дорог, наугад, по пояс в снегу. Там, на другом конце, где тропа упиралась в старую, жалко скрипевшую на одной петле калитку, маячила встреча с людьми, для которых свобода никогда не кончалась. Куда, казалось, ветры перемен не долетали. Они последние, вместившие в себе всю полноту русского крестьянства: с песнями, радостью от тяжелой, но ого-ренной работы, юмором, смекалкой. Не заскорузлые душами, с потаённым восторгом отзывавшиеся каждый раз на крик в апрельском небе журавлей, на росный угор, с поспевшим к июлю разнотравьем, на тихое шуршание в августовском саду падающих яблок, на мыканье сытой коровы в хлеву. И веру они приняли, не плутаясь в потемках в поисках истины, но из родительских рук, передавших их деревенскому священнику пред купелью. И теперь, по прошествии четверти века, они у меня перед глазами: праведники. Уж и образы, как на старых иконах в памяти потускнели, но памятны смирением, мудростью и почти детской чистотой. Баба Аня из Лопатова среди них. Махонькая, ветхенькая старушка с большими черными глазами. Осталась она не вдова и не мужнина жена, с маленькой дочкой на руках, мужика осудили за убийство, где-то на каторге и сгинул. Однажды случайно заглянув на деревенскую гулянку, всего разок, шутя, и обошла, приплясывая вокруг стоявшего на костылях, больного с детства, сына местной барыни с Харитонова хутора. Сама не могла догадаться, чем все обернется. Только возвращаясь звездной стылой ночью домой, сама собой песня стала складываться. Сколько она, не записывая, но и не выпуская из памяти каждую, сочинила их для любимого за шесть десятков лет совместной жизни. Последний раз он попросил ее спеть уже совсем больной, из последних сил прошептал, выдохнул. Так под ее песню и ушел.
Или Федор Сотников, потерявший в войну всю семью, зашел по обету погибшему земляку-однополчанину: спрове-дать его родных, кой-какие вещички передать, а там полный дом сирот. Мать неделю как схоронили. Пошла на поиски затерявшейся коровы, да подорвалась на мине. Остался он в стылой избе, маленько поддержать убитую горем «робятню», да и задержался на всю оставшуюся жизнь. Поднял всех пятерых, выучил, внуков вынянчил.
Много было светлых встреч. Теперь уж никого из них нет в живых. Но вот в памяти остались. Да в пожелтевших уже, поди, подшивках старых газет «Крестьянской жизни».
Людмила КОСТЫГОВА.
